Этот текст является фан-переводом книги Джеффа Маккормака "От станции к станции: Путешествия с Боуи", все права на которую принадлежат автору и издательству Genesis Publications. Данная публикация не несёт никакой коммерческой прибыли и сделана с целью ознакомления и просвещения. Коммерческое копирование материала запрещено. |
(продолжение)
Однако все время, пока продолжался тур, у Дэвида на уме был материал, записанный на студии Сигма Саунд в Филадельфии. Он хотел включить те новые песни в программу концертов, но тогда ему приходилось менять весь формат шоу. Состав музыкальной группы, собственно, тоже менялся.
Басист Херби Флауэрз и ударник Тони Ньюмен уже ушли, их сменили Эмир Кассан и Дэннис Дэвис, а еще, начиная с выступления в Юниверсал Амфитеатр, в состав вошел новый гитарист по имени Карлос Аломар. И Карлос, и Дэннис участвовали в записи на Сигме, так что с этим материалом были вполне знакомы. Однако добавились еще бэк-вокалисты, так что были назначены репетиции в ЛА в течение двух недель.
Я ожидал начала репетиций с настоящим трепетом. Дэвид решил, что каждый бэк-вокалист должен будет, в качестве разогрева, исполнить сольный номер. Другие певцы были: Дайан Самлер, Ава Черри, Робин Кларк (жена Карлоса), Энтони Хинтон и Лютер Вэндросс. Они все пели как ангелы…
[слева - Ава Черри, Джефф и Робин Кларк]
Я ожидал начала репетиций с настоящим трепетом. Дэвид решил, что каждый бэк-вокалист должен будет, в качестве разогрева, исполнить сольный номер. Другие певцы были: Дайан Самлер, Ава Черри, Робин Кларк (жена Карлоса), Энтони Хинтон и Лютер Вэндросс. Они все пели как ангелы…
[слева - Ава Черри, Джефф и Робин Кларк]
Уже тогда Лютер [слева на фото справа] был умелый сочинитель песен, и он откопал пять песен для пятерых черных ребят, чтоб с чувством промурлыкать в микрофон, но он не стал бы выбиваться из сил ради тощего парня из Лондона, который косит под пуэрториканца. Я начал паниковать, и, утратив трезвость мысли, решил попробовать пустить им пыль в глаза техничностью. Я решил спеть «Moody`s Mood For Love». В этой песне около 56 000 слов – по крайней мере, когда ее поешь, так кажется – и она основана на саксофонном соло, которое звучит в «I`m In The Mood For Love» легенды джаза Джеймса Муди (James Moody). За такую вещь не стоит браться слабому духом. А я как раз таким и был.
Потом я рассудил, что в моем выборе в какой-то степени проявилась карма. Когда мне было 17 лет, моя сестра Рози взяла меня на концерт послушать группу великого Диззи Гиллеспи. Я был помешан на ритм-энд-блюзе и соул, и, после шоу, будучи за кулисами, спросил какого-то типа, не знает ли он, когда в Лондон может приехать Джеймс Браун. Тип взглянул на меня так, как если бы я обозвал его жену шлюхой, и ушел прочь, ворча себе под нос. Этот тип, как я потом понял, был Джеймс Муди. И вот теперь, стоя на сцене по завершении своей попытки впихнуть все 56 000 слов в эту самую песню и перед тем как убежать вон и вырвать грешный свой язык из глотки, я почти наяву услышал, как этот великий человек говорит мне : «Ритм-энд блюз - это ритм-энд-блюз, а джаз - это джаз».
Репетиции проходили в темноватой, замызганной студии, чрезвычайно далекой от всякого гламура, так что когда в один прекрасный день там появилась Элизабет Тейлор, это был немалый сюрприз. Она запросто пришла прямо с улицы, и с ней был тот господин, который, как я слышал, торговал автомобилями. Помню только, я подумал, что только Лиз Тейлор может явиться в трущобы, украсившись бриллиантом размером с мошонку пса-боксера.
Репетиции проходили в темноватой, замызганной студии, чрезвычайно далекой от всякого гламура, так что когда в один прекрасный день там появилась Элизабет Тейлор, это был немалый сюрприз. Она запросто пришла прямо с улицы, и с ней был тот господин, который, как я слышал, торговал автомобилями. Помню только, я подумал, что только Лиз Тейлор может явиться в трущобы, украсившись бриллиантом размером с мошонку пса-боксера.
Когда репетиции закончились, возобновились гастроли, теперь уже как настоящий «Соул» тур. К счастью, в качестве хореографа и церемониймейстера с нами оставался Ги Андризано [справа на фото слева], так что я сохранил об этом туре хорошее впечатления. Из-за перемены в составе группа стала менее сплоченной, более раздробленной, но мы с Ги оставались дружной командой и всегда старались развеселить народ. И все же, хотя теперь мы путешествовали с Карлосом и Робин – парой самых милых товарищей за все время гастролей – мне не хватало юмора, который привносили Херби Флауэрс, Тони Ньюмен и Майкл Кеймен.
Может быть, дело было именно в изменении состава, но новым шоу не хватало той четкости, которой отличались прежние концерты, и представления проходили не без шероховатостей. Я, например, не уверен, что аудитории в Бостоне понравилось, когда ясный, звонкий голос Авы Черри возгласил: «Добрый вечер, Буффало!»
Мы свернули этот тур в Атланте 1 декабря, и вечеринка по поводу его завершения была назначена в отеле Хайатт Ридженси. Это один из немногих отелей, которые мне хорошо запомнились. Тогда совсем новый, с большим атриумом и стеклянными лифтами – неподходящее место для человека, склонного к головокружениям. [фото ниже]
На прощальную вечеринку в одном из люксов были приглашены только музыканты из группы и члены команды, и, тем не менее, весь день мы замечали, что поблизости околачиваются двое незнакомцев. Держались они скованно, одеты были особенно безвкусно и острижены подозрительно коротко. Когда они неловко подкатили к нам с Ги с вопросом, где бы им добыть кокаина, мы утвердились в своих подозрениях, что это переодетые копы. Само собой, мы сказали им, что понятия не имеем, где покупают кокс, потому что не употребляем.
Потом предупредили всех в нашей компании, кто мог бы попасть в эту полицейскую ловушку. Собственно, это относилось практически к любому, за исключением Майка Гарсона и Лютера Вэндросса – Майк употреблял сайентологию, а Лютер – фастфуд из Kentucky Fried Chicken.
Итак, когда попозже тем же вечером дверь нашего люкса затрещала и все участники праздника побросали свои запасы в окна и за дверь в туалет, появление наших двоих переодетых друзей ни для кого не стало сюрпризом – они возглавили атаку с кличем
«Полиция! Всем оставаться на местах!»
«Полиция! Всем оставаться на местах!»
А лично я едва не попался. Мой запас хранился в сигаретной пачке. Буквально в тот момент, когда я вытащил пачку из кармана, достал компромат и выбросил, за запястье меня ухватила железная рука. Все еще с сигаретами, я повернулся – и пожалуйста, он передо мной, пушка в руке, тот плохо одетый коп, который спрашивал меня и Ги, где ему взять кокаину. С торжествуюшим видом – на нем просто написано было «Я выиграл, приятель!» - он раскрыл мою пачку - и увидел то ли девять, то ли десять штук «житан», лежат и улыбаются. Он залез в пачку, вытряс все на пол – и потом просто стоял и пялился на пустой коробок. Его как оглоушило. Хотя кто его знает, может он просто был под впечатлением. Как не впечатлиться, если, например, первый раз в жизни увидел пачку «житан», с прелестным рисунком М.Понти, изображающим силуэт цыганской танцовщицы в завитках дыма...
Полиция разогнала вечеринку и арестовала того работника из менеджмента группы, который заказывал люкс. По-видимому, им хотелось обсудить девять пузырьков колумбийского порошка, пять пакетиков с травой и три недогоревших косячка, которые обнаружились на полу в туалете...
Полиция разогнала вечеринку и арестовала того работника из менеджмента группы, который заказывал люкс. По-видимому, им хотелось обсудить девять пузырьков колумбийского порошка, пять пакетиков с травой и три недогоревших косячка, которые обнаружились на полу в туалете...
подпись под картинкой: саксофонист Ричард Грандо говорил мне,
что лучший способ курить гашиш – это в трубке... Так и есть!
Джефф МакКормак писал:
Милый Старый Носок!
Мы были, с Джоном Ленноном, на какой-то вечеринке в каких-то апартаментах в Нью-Йорке, там было
множество комнат и рояль. [аристократия?] Джон согласился дать интервью одной маленькой нью-йоркской радиостанции. Мы отделились от праздника
и нашли спальню, Джон позвонил оттуда на станцию, парень на том конце
провода естественно пришел в экстаз от того, что этого добился – сенсация
его жизни, вживую в прямой эфир. Самое главное вот что, там в спальне на самом деле было множество первых музыкальных звезд, и через какое-товремя Джон сказал «У меня тут рядом кое-кто, с кем я хочу чтобы ты поговорил» - и передал трубку тебе, и это было как
два раза подряд выиграть в лотерею, тот парень был просто убит, и оно пошло дальше,
телефон передавали от одной легенды к другой, пока бедняга не понес полную чепуху.
Вопрос: кто там присутствовал? У меня, в остатках мозга, брезжат кое-какие
туманные образы, которыми я (чтоб тебя достать) поделюсь. Пол Саймон? Арт
Гарфанкель? Бетт Мидлер? Билли Престон? Ронни Вуд?
----- Ты можешь подразвеять туман в моих
бедных старых мозгах?
с любовью&пожеланиями, Дж.
Мы были, с Джоном Ленноном, на какой-то вечеринке в каких-то апартаментах в Нью-Йорке, там было
множество комнат и рояль. [аристократия?] Джон согласился дать интервью одной маленькой нью-йоркской радиостанции. Мы отделились от праздника
и нашли спальню, Джон позвонил оттуда на станцию, парень на том конце
провода естественно пришел в экстаз от того, что этого добился – сенсация
его жизни, вживую в прямой эфир. Самое главное вот что, там в спальне на самом деле было множество первых музыкальных звезд, и через какое-товремя Джон сказал «У меня тут рядом кое-кто, с кем я хочу чтобы ты поговорил» - и передал трубку тебе, и это было как
два раза подряд выиграть в лотерею, тот парень был просто убит, и оно пошло дальше,
телефон передавали от одной легенды к другой, пока бедняга не понес полную чепуху.
Вопрос: кто там присутствовал? У меня, в остатках мозга, брезжат кое-какие
туманные образы, которыми я (чтоб тебя достать) поделюсь. Пол Саймон? Арт
Гарфанкель? Бетт Мидлер? Билли Престон? Ронни Вуд?
----- Ты можешь подразвеять туман в моих
бедных старых мозгах?
с любовью&пожеланиями, Дж.
беда в том что... это все звучит очень правдоподобно.
Когда закончился пятый тур по США – то есть в декабре 1974 года – большая часть нашей группы двинулась назад в Нью-Йорк и его многочисленные пригороды. Дэвид поселился в «Отеле Пьер», который стоит бок о бок с «Sherry Netherlands Hotel». Я нашел приют под своей любимой крышей – в доме Ги и Марго Андризано, неподалеку от парка Вашингтон Сквер, рядом с Виллидж.
В друзьях у Ги и Марго были сплошь актеры и танцоры, все без пяти минут великие. Марго родом вроде бы со Среднего Запада, а Ги родился в Восточном Гарлеме в Нью-Йорке, и там в то время еще был итальянский квартал. Семья у Ги была достаточно состоятельная, чтобы завести кинокамеру, и их съемки итальянского Гарлема конца сороковых годов – это просто Скорсезе.
Когда Ги первый раз вел меня на ланч к своей матери, он предупредил меня насчет двух вещей: во-первых, что меня будут кормить дивной итальянской стряпней даже силком, а во-вторых, что придет еще тетушка и они с его матерью почти обязательно поссорятся, и это будет не особенно приятное зрелище. Ги оказался прав, по обоим пунктам.
Я немедленно полюбил мать Ги, Хелен, всем сердцем. Она была маленького роста, но очень пламенная. Я ей тоже понравился – как англичанин и воспитанный мальчик. И у нас совпали дни рожденья – 27 февраля.
Ланч поначалу проходил во вполне дружелюбной атмосфере. Хелен кормила и кормила меня лазаньей, пока она у меня из ушей не полезла, и разговор был достаточно приятный – но потом тетушка Ги заговорила о том, как ее огорчают собственные дети.
«Лучше не заводи детей, от них одни неприятности», - сказала она Ги.
Я бросил взгляд на Ги, который глотнул так, будто пытался заглотать детеныша тюленя, и начал пинать меня под столом, в том смысле что «ага, вот оно начинается!».
И тут матушка Ги заговорила медленно и глухо, как Реган в «Экзорцисте», когда она очень сильно больна.
«Ты сидишь здесь, - сказала она, - сидишь здесь и говоришь моему сыну, чтобы он не заводил детей». Ее маленькая фигурка начала подниматься над столом. «Ты сидишь и говоришь мне, что мне не надо становиться бабушкой детям моего сына». Мать Ги уже восстала во всей красе и славе своих пяти футов росту и грозно нависла над столом, упершись в него руками. Она сверлила взглядом свою сестру. Ги, который сообразил, что близится страшное, нацелился на выход. Как слетев с пружины, с маху хлопает мышеловка, мать Ги грохнула кулаком по столу и на шесть дюймов вверх взлетели три разных вида пасты, блюдо с мясными шариками и четыре полупустых бокала с итальянским красным вином. Но это были еще цветочки. С леденящей яростью она выдала следующее: «Чтоб тебя поразил рак горла!»
И в тот момент, когда мы с Ги уже смывались из комнаты, его матушка воздела руки, указала на свою сестру и, как безумная банши, выкрикнула бессмертную фразу:
«Сколько у тебя глаз – два? СЕЙЧАС ИХ БУДЕТ ДЕСЯТЬ!»
Я немедленно полюбил мать Ги, Хелен, всем сердцем. Она была маленького роста, но очень пламенная. Я ей тоже понравился – как англичанин и воспитанный мальчик. И у нас совпали дни рожденья – 27 февраля.
Ланч поначалу проходил во вполне дружелюбной атмосфере. Хелен кормила и кормила меня лазаньей, пока она у меня из ушей не полезла, и разговор был достаточно приятный – но потом тетушка Ги заговорила о том, как ее огорчают собственные дети.
«Лучше не заводи детей, от них одни неприятности», - сказала она Ги.
Я бросил взгляд на Ги, который глотнул так, будто пытался заглотать детеныша тюленя, и начал пинать меня под столом, в том смысле что «ага, вот оно начинается!».
И тут матушка Ги заговорила медленно и глухо, как Реган в «Экзорцисте», когда она очень сильно больна.
«Ты сидишь здесь, - сказала она, - сидишь здесь и говоришь моему сыну, чтобы он не заводил детей». Ее маленькая фигурка начала подниматься над столом. «Ты сидишь и говоришь мне, что мне не надо становиться бабушкой детям моего сына». Мать Ги уже восстала во всей красе и славе своих пяти футов росту и грозно нависла над столом, упершись в него руками. Она сверлила взглядом свою сестру. Ги, который сообразил, что близится страшное, нацелился на выход. Как слетев с пружины, с маху хлопает мышеловка, мать Ги грохнула кулаком по столу и на шесть дюймов вверх взлетели три разных вида пасты, блюдо с мясными шариками и четыре полупустых бокала с итальянским красным вином. Но это были еще цветочки. С леденящей яростью она выдала следующее: «Чтоб тебя поразил рак горла!»
И в тот момент, когда мы с Ги уже смывались из комнаты, его матушка воздела руки, указала на свою сестру и, как безумная банши, выкрикнула бессмертную фразу:
«Сколько у тебя глаз – два? СЕЙЧАС ИХ БУДЕТ ДЕСЯТЬ!»
С другой стороны, новый шофер Дэвида, Тони Масиа, являл собой пример гораздо более спокойного итальянского темперамента.
[справа - свадьба Тони Масиа и Лоис Альварес, Нью Йорк, декабрь 1977, Боуи был шафером у Тони]
[справа - свадьба Тони Масиа и Лоис Альварес, Нью Йорк, декабрь 1977, Боуи был шафером у Тони]
Или мне так казалось. Очевидно, так было не всегда. Тони принял эстафету водительских обязанностей от Джима Лима в конце тура «Diamond Dogs», и во время съемок фильма The Man Who Fell To Earth надиктовал мне на кассету историю своей жизни. Когда-то Тони был отвязным парнем. Сам факт, что он позволил мне записать свой рассказ, внушает мне исключительную гордость. Тони искренне любил Дэвида и все бы для нас сделал, но вот так раскрыться, поведать о прошлом, где был криминал и тюрьма – это акт потрясающего доверия.
Тони был здоровяк, по лицу было видно, что жизнь он повидал; он носил козлиную бородку, зачесывал волосы назад и питал слабость к золотым безделушкам. Выглядел он чрезвычайно внушительно – нечто среднее между типичным представителем массовки из фильма «Крестный отец» и тем же самым из «Лихорадки в субботу вечером». Именно потому он и вышел на нашу сцену в качестве шофера, что был так крут.
Я отлично помню, как Тони первый раз повез нас в театр Аполло в Гарлеме. Одна дорога туда уже наводила страх. От ярких огней и нарядных улиц Манхэттена нырнуть в полумрак Гарлема – это само по себе было в некотором роде потрясением для парочки лондонцев. Мы ехали в лимузине, и это только подогревало нашу паранойю, потому что на каждом углу тускло освещенных улиц болтались группы скучающих юнцов оборванного вида, которые, казалось, глазели на нас с дурными намерениями. Хотя теперь думаешь, что мы просто вели себя как девчонки и что плевать они хотели и на нас и на демонстрацию нашего благосостояния. А все же я не хотел бы проверить эту теорию – вернуться в то время, опустить стекло и крикнуть им: «Чего пялитесь?»
Вообще, войти в театр Аполло, тот самый, на 125-й Улице, между Седьмой и Восьмой Авеню – это было для меня настоящее событие. Это же не только зал, где играли великие джаз-музыканты – Дюк Эллингтон, например, или Каунт Бэйси и Билли Холидэй – но еще это же именно здесь самый прилежный труженик шоу-бизнеса – АКА Джеймс Браун – записал свои лайв-альбомы. Когда я был еще мод-шестнадцатилетка, вся умные детки получали высшее образование, поглощая английскую литературу и поэзию. А я перемещался на запад Лондона, в ночной клуб «Фламинго», и поглощал там «пурпурные сердечки» (прим. перев. – антидепрессант дексамил). Я бы мог исполнить наизусть, от корки до корки, весь альбом James Brown Live at The Apollo, 1962 года, вместе с партией медных духовых и бэк-вокалом от Famous Flames. Так странно думать, что в настоящее время где-нибудь на свете, может быть, и есть такой университет, где я мог бы прошествовать в фигурах кек-уока к ученой степени за работу на тему «James Brown Live at The Apollo. Volumes 1-2»...
Тони был здоровяк, по лицу было видно, что жизнь он повидал; он носил козлиную бородку, зачесывал волосы назад и питал слабость к золотым безделушкам. Выглядел он чрезвычайно внушительно – нечто среднее между типичным представителем массовки из фильма «Крестный отец» и тем же самым из «Лихорадки в субботу вечером». Именно потому он и вышел на нашу сцену в качестве шофера, что был так крут.
Я отлично помню, как Тони первый раз повез нас в театр Аполло в Гарлеме. Одна дорога туда уже наводила страх. От ярких огней и нарядных улиц Манхэттена нырнуть в полумрак Гарлема – это само по себе было в некотором роде потрясением для парочки лондонцев. Мы ехали в лимузине, и это только подогревало нашу паранойю, потому что на каждом углу тускло освещенных улиц болтались группы скучающих юнцов оборванного вида, которые, казалось, глазели на нас с дурными намерениями. Хотя теперь думаешь, что мы просто вели себя как девчонки и что плевать они хотели и на нас и на демонстрацию нашего благосостояния. А все же я не хотел бы проверить эту теорию – вернуться в то время, опустить стекло и крикнуть им: «Чего пялитесь?»
Вообще, войти в театр Аполло, тот самый, на 125-й Улице, между Седьмой и Восьмой Авеню – это было для меня настоящее событие. Это же не только зал, где играли великие джаз-музыканты – Дюк Эллингтон, например, или Каунт Бэйси и Билли Холидэй – но еще это же именно здесь самый прилежный труженик шоу-бизнеса – АКА Джеймс Браун – записал свои лайв-альбомы. Когда я был еще мод-шестнадцатилетка, вся умные детки получали высшее образование, поглощая английскую литературу и поэзию. А я перемещался на запад Лондона, в ночной клуб «Фламинго», и поглощал там «пурпурные сердечки» (прим. перев. – антидепрессант дексамил). Я бы мог исполнить наизусть, от корки до корки, весь альбом James Brown Live at The Apollo, 1962 года, вместе с партией медных духовых и бэк-вокалом от Famous Flames. Так странно думать, что в настоящее время где-нибудь на свете, может быть, и есть такой университет, где я мог бы прошествовать в фигурах кек-уока к ученой степени за работу на тему «James Brown Live at The Apollo. Volumes 1-2»...
После концерта Дэвид и я, а еще Ава Черри и Карлос и Робин Аломары, отправились за кулисы. С полчаса мы болтали о том о сем с разными музыкантами, а потом сообразили, что главный вход в театр уже закрыли. То есть нам предстояло выйти через заднюю дверь, на 126-ю улицу. Это означало пройти пешком всего какой-нибудь один квартал до нашего лимузина, но то, как мало обрадовались этой перспективе Ава, Робин и Карлос, отнюдь не прибавило уверенности нам с Дэвидом. Особенно учитывая, что Дэвид был самым белым человеком из всех белых людей по эту сторону от Рейкъявика. На Восьмой Авеню , к счастью, не было ни души, но когда мы свернули за угол на 125-ю улицу, обнаружилось, что у фасада театра все еще околачивается довольно впечатляющая толпа. Мы несколько занервничали. А что если Тони подумал, что мы ушли совсем, или вдруг он пошел нас искать, или… И как раз в этот момент мы разглядели посреди всего того народа, четко напротив главного входа, знакомую фигуру – шесть футов в высоту, шесть футов в ширину. Тони Масиа стоит, привалившись к лимузину и курит сигару с таким видом, будто отдыхает в Маленькой Италии...Вот тогда Дэвид и взял Тони к себе постоянным шофером.
Грустно, что Тони с нами уже нет . В последний раз я его видел в Лондоне в середине 80-х. Он сильно располнел и очень потел. С удовольствием и с гордостью я представил ему свою девушку, которая вскоре после этого стала моей женой, Сару Манчини. Сара очень красивая, и, со своими длинными черными волосами и карими глазами, неплохо бы смотрелась где-нибудь на Сицилии. Я навсегда запомнил выражение полного одобрения на лице у Тони по поводу того, что его друг выбрал себе в подруги хорошую итальянскую девушку.
Тони Масиа также сыграл Артура - шофёра Томаса Ньютона
Еще мы тогда ходили в ориентированный на латину клуб под названием "Корсо". Обстановка в том клубе была удивительно дружественная, семейная, и сам он застрял где-то в 1950-х годах. Там был большой прямоугольный зал, наподобие танцзала, вдоль трех стен стояли столики, а у последней располагалась эстрада для музыкантов. Посетители были от 16 до 60 лет, и все они спокойно могли бы участвовать в танцевальных состязаниях там же в клубе.
Тони Масиа также сыграл Артура - шофёра Томаса Ньютона
Еще мы тогда ходили в ориентированный на латину клуб под названием "Корсо". Обстановка в том клубе была удивительно дружественная, семейная, и сам он застрял где-то в 1950-х годах. Там был большой прямоугольный зал, наподобие танцзала, вдоль трех стен стояли столики, а у последней располагалась эстрада для музыкантов. Посетители были от 16 до 60 лет, и все они спокойно могли бы участвовать в танцевальных состязаниях там же в клубе.
Я до того момента видел латиноамериканские танцы исключительно по британскому телевидению, в танцевальном шоу "Come Dancing". Музыканты обычно играли какое-нибудь сомнительное ча-ча-ча, а танцоры, ужасно пережимая, выделывали судорожные, абсолютно неэротичные номера. Но латиноамериканские танцы в Нью-Йорке - это была совсем другая миска соуса, который по-испански зовется "сальса"...
Мужчины исполняли функцию этакой оси, стержня для опоры, ведя дам мелкими, едва заметными движениями. Главная, звездная роль была у девушек - они грациозно кружились вокруг своих "осей", вертелись то в одну сторону, то в другую, вперед и назад - молодые и пожилые, все как одна - и это было как целое поле диковинных цветов под летним ветерком. Вот уж действительно "Come Dancing", "пошли потанцуем"...
Да, но если я, до того, как приехал в Нью-Йорк, мало что знал о латинских танцах, то о латинской музыке я знал и того меньше. Когда мне было без малого двадцать, основными составляющими моей диеты были пластинки-сорокопятки РнБ/соула/блюбита , и единственным отступлением от этой диеты являлась странноватая запись, в стиле кубаны, под названием "El Watusi" Рэя Барретто (Ray Barretto). Каким знамением будущего она оказалась для соул-боя!
Мужчины исполняли функцию этакой оси, стержня для опоры, ведя дам мелкими, едва заметными движениями. Главная, звездная роль была у девушек - они грациозно кружились вокруг своих "осей", вертелись то в одну сторону, то в другую, вперед и назад - молодые и пожилые, все как одна - и это было как целое поле диковинных цветов под летним ветерком. Вот уж действительно "Come Dancing", "пошли потанцуем"...
Да, но если я, до того, как приехал в Нью-Йорк, мало что знал о латинских танцах, то о латинской музыке я знал и того меньше. Когда мне было без малого двадцать, основными составляющими моей диеты были пластинки-сорокопятки РнБ/соула/блюбита , и единственным отступлением от этой диеты являлась странноватая запись, в стиле кубаны, под названием "El Watusi" Рэя Барретто (Ray Barretto). Каким знамением будущего она оказалась для соул-боя!
Когда однажды вечером в "Корсо" глава Fania Records представил нас сеньору Барретто, я устоял перед искушением рассказать ему о своем юношеском экскурсе в его творчество - и Дэвид и я просто обменялись с ним несколькими любезными шутками. Чтобы не обидеть еще одну легенду джаза...
А в другие вечера в этом клубе мы имели честь услышать Тито Пуэнте, Селию Крус, Джонни Пачеко, Ларри Харлоу и Фаниа Олл Старз (Tito Puente, Celia Cruz, Johnny Pacheco, Larry Harlow, Fania All Stars). [слева - Тито Пуэнте и Селия Крус]
Уже раньше упомянутая мною томная пуэрториканская красавица Ракель, которая работала в менеджменте Дэвида, как-то отвела меня в другой латиноамериканский клуб, поменьше, под названием "Касабланка". Странное получилось приключение. Все до единого там - кроме меня - говорили по-испански. Что еще хуже - я никак не мог совладать с танцем, наверное, это сказывалось отравление в течение всего детства третьесортной танцулечной дрянью посредством британского телевидения. Беда еще в том, что на вид я был настоящий пуэрториканец. А пуэрториканец должен уметь танцевать - так же как и говорить на своем родном языке! Так что вот - я был там, с девушкой, которую мой друг Ги называл "сладчайшей латиноской в Нью-Йорке", и я оставался нем и недвижим...
Однако, слушая и наблюдая, как эту потрясающую музыку - с ее невероятными ритмами, с гипнотизирующим вокалом - играют вживую, я начал понимать, почему тогда, давным-давно, меня так очаровала простенькая вещица Рэя Барретто - струнный рифф, ритм на перкуссии, мелодия на флейте...
Через какое-то время Ракель доконала необходимость танцевать на одном месте, она взглянула на меня и сказала с испанским акцентом: "Понимаешь, я должна танцевать".
Она получила целых пять приглашений, прежде чем вышла на площадку, наконец оставив меня - размышлять о том, как же я сумел разменять третий десяток лет, понятия не имея о существовании таких дивных звуков - басы на слабую долю, утонченные ритмы, которые одно мгновение ласкают тебя - а затем - удар тимбалес как удар молнии - и все меняется, и переходит в карнавал музыкального восторга и блаженства.
Gracias por las horas magnificas, Seňor Barretto.
[Спасибо за божественные часы, сеньор Барретто.]
В конце 1974 года я вернулся в Англию, провести Рождество с семьей, а затем поехал снова в «бель Франс», навестить свою девушку Лоло. Где-то в феврале 1975 года я двинулся назад в Нью-Йорк. Зачем – не знаю. Не предвиделось ни записей, ни концертов, ни туров. Единственное что мне теперь приходит в голову – это что меня позвали морально поддержать Дэвида, который тогда проходил через болезненный – не говоря о том, что непростой – разрыв со своим менеджментом. В разговорах с Дэвидом этот предмет я тщательно обходил, и не потому, что у меня было бы нечего сказать, но скорее потому, что вмешиваться в чужой тяжелый развод мне казалось делом неразумным.
Уже раньше упомянутая мною томная пуэрториканская красавица Ракель, которая работала в менеджменте Дэвида, как-то отвела меня в другой латиноамериканский клуб, поменьше, под названием "Касабланка". Странное получилось приключение. Все до единого там - кроме меня - говорили по-испански. Что еще хуже - я никак не мог совладать с танцем, наверное, это сказывалось отравление в течение всего детства третьесортной танцулечной дрянью посредством британского телевидения. Беда еще в том, что на вид я был настоящий пуэрториканец. А пуэрториканец должен уметь танцевать - так же как и говорить на своем родном языке! Так что вот - я был там, с девушкой, которую мой друг Ги называл "сладчайшей латиноской в Нью-Йорке", и я оставался нем и недвижим...
Однако, слушая и наблюдая, как эту потрясающую музыку - с ее невероятными ритмами, с гипнотизирующим вокалом - играют вживую, я начал понимать, почему тогда, давным-давно, меня так очаровала простенькая вещица Рэя Барретто - струнный рифф, ритм на перкуссии, мелодия на флейте...
Через какое-то время Ракель доконала необходимость танцевать на одном месте, она взглянула на меня и сказала с испанским акцентом: "Понимаешь, я должна танцевать".
Она получила целых пять приглашений, прежде чем вышла на площадку, наконец оставив меня - размышлять о том, как же я сумел разменять третий десяток лет, понятия не имея о существовании таких дивных звуков - басы на слабую долю, утонченные ритмы, которые одно мгновение ласкают тебя - а затем - удар тимбалес как удар молнии - и все меняется, и переходит в карнавал музыкального восторга и блаженства.
Gracias por las horas magnificas, Seňor Barretto.
[Спасибо за божественные часы, сеньор Барретто.]
В конце 1974 года я вернулся в Англию, провести Рождество с семьей, а затем поехал снова в «бель Франс», навестить свою девушку Лоло. Где-то в феврале 1975 года я двинулся назад в Нью-Йорк. Зачем – не знаю. Не предвиделось ни записей, ни концертов, ни туров. Единственное что мне теперь приходит в голову – это что меня позвали морально поддержать Дэвида, который тогда проходил через болезненный – не говоря о том, что непростой – разрыв со своим менеджментом. В разговорах с Дэвидом этот предмет я тщательно обходил, и не потому, что у меня было бы нечего сказать, но скорее потому, что вмешиваться в чужой тяжелый развод мне казалось делом неразумным.
Дэвид мудро перебрался из разорительного Отеля Пьер в кирпичный городской дом на 20-й улице Манхеттенского района Челси. Дом очень напоминал его старое жилище на Оукли Стрит в Лондонском Челси, за исключением того, что спальни находились на первом этаже, гостиная на втором, и еще там был аттик, где спал Дэвид.
Я любил Нью-Йорк семидесятых, я люблю Нью Йорк сейчас. Я всегда любил то, что любили его жители – Виллидж и тамошние рестораны; Сентрал Парк, совершенно пересыхающий в летнюю жару; люблю слушать фантастические группы, которые поют а-капелла в Вашингтон Парке; люблю есть в квартирах своих знакомых; люблю маленькие магазинчики продуктов, странные клубы и закоулки; люблю водителей такси.
Как-то вечером мы с Марго, женой Ги, ехали по Нью-Йорку в такси, на концерт. Автомобиль был маленький и потертый, черный шофер низко сидел в своем кресле. Мы с Марго болтали о том о сем, а потом, совершенно внезапно, через щель в решетке, которая отделяет переднюю часть машины, просунулась рука шофера с косячком, источавшим тонкий аромат. Я принял предложенное, сделал пару затяжек, передал Марго, она сделала то же. Когда он закончился, Марго раскрыла сумочку и достала немного столь же качественного вещества. Свернула безупречный косячок, мы затянулись по нескольку раз и передали нашему другу за рулем. За все это время между нами и шофером не было произнесено ни слова. Прибыв по назначению, мы высадились и расплатились. За миг до того, как он поехал, я сказал : «Спасибо за то, что дали нам, но как вы догадались, что мы подходящие?» Его лицо медленно преобразилось в улыбку. «Ты это видишь, старик. Просто видишь».
Я любил Нью-Йорк семидесятых, я люблю Нью Йорк сейчас. Я всегда любил то, что любили его жители – Виллидж и тамошние рестораны; Сентрал Парк, совершенно пересыхающий в летнюю жару; люблю слушать фантастические группы, которые поют а-капелла в Вашингтон Парке; люблю есть в квартирах своих знакомых; люблю маленькие магазинчики продуктов, странные клубы и закоулки; люблю водителей такси.
Как-то вечером мы с Марго, женой Ги, ехали по Нью-Йорку в такси, на концерт. Автомобиль был маленький и потертый, черный шофер низко сидел в своем кресле. Мы с Марго болтали о том о сем, а потом, совершенно внезапно, через щель в решетке, которая отделяет переднюю часть машины, просунулась рука шофера с косячком, источавшим тонкий аромат. Я принял предложенное, сделал пару затяжек, передал Марго, она сделала то же. Когда он закончился, Марго раскрыла сумочку и достала немного столь же качественного вещества. Свернула безупречный косячок, мы затянулись по нескольку раз и передали нашему другу за рулем. За все это время между нами и шофером не было произнесено ни слова. Прибыв по назначению, мы высадились и расплатились. За миг до того, как он поехал, я сказал : «Спасибо за то, что дали нам, но как вы догадались, что мы подходящие?» Его лицо медленно преобразилось в улыбку. «Ты это видишь, старик. Просто видишь».
Гринвич Виллидж
Увы, не все черные жители Нью-Йорка так возвышенны духом, как тот водитель такси. У меня был пренеприятнейший случай в нью-йоркском метро. Было воскресенье, в городе тишина, на выходные люди разъехались по местам, где поменьше бетона. День выдался жаркий, солнечный, со мной была американо-китайская девушка. Мы ждали поезда, чтобы проехать четыре или пять остановок до станции Гранд Сентрал. На платформе кроме нас никого не было, а потом появилась банда черных парней. Их было человек десять, и, хотя я сразу ощутил дурные вибрации, своей леди я ничего не сказал, чтобы не тревожить. Вся та группа была в опасном возрасте между 15 и 18 годами, когда хотят «показать себя». Лидер их был высокий и мускулистый, с бритой головой и лицом, покрытым оспинами. Когда подошел поезд, я подождал, пока компания сядет в вагон, а потом потащил свою спутницу к вагону как можно дальше от их. Мы сели в совершенно пустом вагоне. Мы сидели, поезд стоял. Двери были открыты, мы никуда не ехали. Потом, после того, что показалось вечностью, двери стали закрываться, и я вздохнул с облегчением. Но когда между створками оставалось дюймов шесть, закрываться они перестали и пошли назад. В просвете показались две руки, и они раздвигали створки. А потом они вошли - вся банда. Несмотря на то, что вагон был пуст, не считая нас двоих, эти парни двинулись прямо к нам и сели по сторонам от нас, а некоторые прямо напротив. Я отлично представлял себе, что они могли нам устроить. Я, наверно, начал испускать больше дурного излучения, чем Чернобыль, но моя спутница, кажется, не сознавала никакой опасности. Это была хорошая, добрая девушка из среднего класса, которая выросла в хорошем, добром среднеклассовом мире. Улицы она не знала.
Я сам был хорошим мальчиком из среднего класса, но, околачиваясь по пабам Южного Лондона, учишься распознавать некие признаки и держаться подальше от неприятностей.
И уроки усваиваются особенно быстро, когда в результате неправильного истолкования тех признаков двое или трое выдают тебе отменных пинков, а потом разбивают полупинтовую бутылку светлого эля тебе об голову. Потом ты, обливаясь кровью, путешествуешь в травматическое отделение больницы. И того времени, пока ты ждешь там наложения швов, оказывается предостаточно, чтобы сделать мысленную заметку - не стоит триумфально уговаривать девушку сразу же после того, как некий тупой придурок в этом не преуспел...
И уроки усваиваются особенно быстро, когда в результате неправильного истолкования тех признаков двое или трое выдают тебе отменных пинков, а потом разбивают полупинтовую бутылку светлого эля тебе об голову. Потом ты, обливаясь кровью, путешествуешь в травматическое отделение больницы. И того времени, пока ты ждешь там наложения швов, оказывается предостаточно, чтобы сделать мысленную заметку - не стоит триумфально уговаривать девушку сразу же после того, как некий тупой придурок в этом не преуспел...
Тот факт, что моя леди понятия не имела о таких знаках, оказался, на самом деле, неплохим бонусом – мне было над чем поработать в будущем! Еще один подарок фортуны заключался в том, что она любила поговорить, очень любила, и как раз начала долгий, пространный рассказ о чем-то совершенно постороннем. В нормальной ситуации я бы отключился и мечтал о своем, пока рассказ не кончится, но на этот раз я ловил каждое ее слово. То есть на вид я был совершенно заворожен ею.
Это помогло мне последовать первому правилу избежания неприятностей – НЕ вступай в зрительный контакт. Зрительный контакт, для кретина – это конфронтация. Еще это помогло мне не изменить второму правилу – НЕ выгляди испуганным. Если кретин заметит хоть малейший признак испуга, у него случится эрекция и он возжелает доконать тебя. Но мои глаза ни разу не оторвались от лица моей подруги. Я кивал, улыбался, побуждал ее продолжать, хотя не понимал ни единого слова.
Потрясающе, как много видишь и слышишь, когда очень нужно - как будто появляются дополнительные органы чувств. Мои развились буквально в две секунды после того, как поезд тронулся с остановки – я обнаружил, что, чуточку повернувшись на своем сидении, я могу видеть лицо своей подруги и одновременно что происходит на другой стороне. Прямо напротив меня сидел тот здоровенный тип, двое у него слева и еще трое справа. Самый ближний слева что-то шептал ему на ухо, а остальные глядели в нетерпении. Мои глаза и уши были теперь замечательно настроены. Пока болтовня моей подруги журчала, как горный ручеек, здоровяк наклонился, как будто чтобы завязать шнурок. Но вот только на нем были не ботинки, а сапоги, и, задрав левую штанину джинсов, он показал, что в сапоге у него не только нога, но и большой нож. Он нащупал рукоятку и частично вытянул лезвие. Это была отвратительная штука, длинная, с деревянной рукоятью, со ржавчиной и пятнами – в точности как его лицо. Я начинал тревожиться. Приятель здоровяка продолжал говорить ему на ухо, все более возбужденно. «Давай, пырни мазафакера», услышал я, и из сосредоточенного превратился в очень, очень обеспокоенного.
Это помогло мне последовать первому правилу избежания неприятностей – НЕ вступай в зрительный контакт. Зрительный контакт, для кретина – это конфронтация. Еще это помогло мне не изменить второму правилу – НЕ выгляди испуганным. Если кретин заметит хоть малейший признак испуга, у него случится эрекция и он возжелает доконать тебя. Но мои глаза ни разу не оторвались от лица моей подруги. Я кивал, улыбался, побуждал ее продолжать, хотя не понимал ни единого слова.
Потрясающе, как много видишь и слышишь, когда очень нужно - как будто появляются дополнительные органы чувств. Мои развились буквально в две секунды после того, как поезд тронулся с остановки – я обнаружил, что, чуточку повернувшись на своем сидении, я могу видеть лицо своей подруги и одновременно что происходит на другой стороне. Прямо напротив меня сидел тот здоровенный тип, двое у него слева и еще трое справа. Самый ближний слева что-то шептал ему на ухо, а остальные глядели в нетерпении. Мои глаза и уши были теперь замечательно настроены. Пока болтовня моей подруги журчала, как горный ручеек, здоровяк наклонился, как будто чтобы завязать шнурок. Но вот только на нем были не ботинки, а сапоги, и, задрав левую штанину джинсов, он показал, что в сапоге у него не только нога, но и большой нож. Он нащупал рукоятку и частично вытянул лезвие. Это была отвратительная штука, длинная, с деревянной рукоятью, со ржавчиной и пятнами – в точности как его лицо. Я начинал тревожиться. Приятель здоровяка продолжал говорить ему на ухо, все более возбужденно. «Давай, пырни мазафакера», услышал я, и из сосредоточенного превратился в очень, очень обеспокоенного.
Хотел бы я сказать, что планировал какой-нибудь великолепный акт самозащиты. Нечего не могло бы быть приятнее, чем пнуть того типа так сильно, чтоб он вылетел из окна, шмякнулся об стену туннеля, влетел обратно уже без головы, перепугавши остальных так, что они рванули бы на другой конец вагона и думали только, как переменить белье. Нет, вместо этого я просто сидел, онемев от страха.
Затем произошло чудо. Мы въехали на следующую станцию, вагон наполнился светом с платформы, полной народу, и нехороший, опасный момент оказался в прошлом. Та компания вышла из поезда поискать кого-нибудь другого, с кем можно было бы установить зрительный контакт, кого можно напугать и покалечить.
Должно быть, я выглядел напряженным, потому что моя девушка спросила, хорошо ли я себя чувствую.
«Отлично», - сказал я.
Я не видел причины пугать ее, как перепугался сам. Кроме того, может быть, именно ее незнание некоторых безобразных сторон человеческой жизни только что спасли мою собственную...
Затем произошло чудо. Мы въехали на следующую станцию, вагон наполнился светом с платформы, полной народу, и нехороший, опасный момент оказался в прошлом. Та компания вышла из поезда поискать кого-нибудь другого, с кем можно было бы установить зрительный контакт, кого можно напугать и покалечить.
Должно быть, я выглядел напряженным, потому что моя девушка спросила, хорошо ли я себя чувствую.
«Отлично», - сказал я.
Я не видел причины пугать ее, как перепугался сам. Кроме того, может быть, именно ее незнание некоторых безобразных сторон человеческой жизни только что спасли мою собственную...
Манхэттен