17 января 2009 г.
Вчера я тебе написал, что ты очень высоко поднял планку в своем ремесле. По правде говоря, я всегда думал, что это ремесло не твоего уровня, что ты заслуживаешь большего, что ты страдаешь от его эфемерности. Ты всегда знал, что мода – не искусство, пусть для того, чтобы ее создавать, нужен художник. В общем-то, именно поэтому ты относился к себе так строго. Ты должен был быть полноценным художником, но был ли у тебя талант? Я спрашиваю об этом сам себя, спрашиваю тебя, я знаю, что этот вопрос отравлял твои дни и ночи. Но вспомни, Ив, твой абсолютно точный глаз, который ни разу не ошибся, который ничто не могло сбить с толку. Рядом с тобой я научился понимать неумолимый закон целостности. Я этого не забыл. Это мой способ быть тебе верным, быть верным себе самому. Я горжусь тем, что никогда не отступал. Ни в чем. И ты тоже, ты никогда не этого не делал. Ты же помнишь, как в самые первые годы в доме моды эта твоя требовательность, временами просто безжалостная, кому-то казалась неприемлемой. Потом все поняли, что ты был прав.
23 января 2009 г.
Я приехал на ночь в усадьбу «Тео», в Сен-Реми-де-Прованс. (от КВ: он говорит об одном из двух загородных домов, своих, расположенных по соседству, «Винсент» и «Тео» - названы в честь братьев Ван Гог, конечно). Завтра прах Катрин поместят в их семейный склеп на кладбище в Арле. Там уже лежит Жак, ее муж, и Брам Ван Вельде (опять от КВ: это был нидерландский художник, который много лет дружил с издателем и коллекционером Жаком Путманом и много с ним работал), которого не знали, где хоронить, и вот он нашел пристанище у них. Погода просто нормандская – туман, ветер, дождь. Когда мы развеивали твой прах в розовом саду на вилле Оазис, стояла прекрасная погода. Кто-то даже решил одеться по-загородному. Но это другая история. Я часто думаю о Танжере. Помнишь, чтό я тебе сказал, когда ты сомневался, стоит ли покупать дом, который мы подыскали? Я сказал: «Ив, ты родился в Оране на Средиземном море, я на острове Олерон в Атлантическом океане. Танжер – это место, где Средиземноморье и Атлантика соединяются».
читать дальшеНе знаю, из-за этого ли ты решился, но дом мы купили. И если я полюбил этот город, если выбрал именно его, чтобы часто приезжать и жить там – то причина как раз в этом. Я никогда не был в Оране, и ты туда ни разу больше не съездил. Ты в жизни не был на моем острове. И об Алжире мы с тобой говорили нечасто. Я предпочитал избегать этой темы, потому что тебе причинило бы боль, скажи я, чтό об этом думаю. Ты, потомок колонизаторов. Я, воинствующий антиколониалист. В одном интервью в «Фигаро» ты заявил, что в Оране к гомосексуалисту относились все равно что к убийце. Не знаю, что подумали бы твои родители, узнай они, что ты занимался любовью с арабами. Они их презирали. А ты им отдавался.
30 января 2009 г.
Я пишу тебе не так часто, как хотел бы. Эта распродажа пожирает время. Каждый день я даю множество интервью, но их все еще недостаточно. Я спрашиваю себя, одобрил ли бы ты эту распродажу. Знаю, что сам бы ты этого не сделал, разве что продал бы то, что находится у меня, потому что по этим вещам ты бы не скучал, но остальное, то, что было на улице Бабилон – с этим бы ты не расстался. Тут мы разные. Ты привязывался к предметам, а я только к людям, тебе нравилось сохранять, а мне делиться. Наш Фонд мало тебя интересовал, он законсервировал результат твоего труда – труда, который ты вынужден был прекратить, которого тебе пришлось лишиться – а ты никогда не перестал воспринимать это как поражение. Даже выставки, посвященные тебе, тебя почти не трогали. Да, я все это знал, еще когда создавал фонд, но я прислушивался только к своей любви и восхищению. Я понимаю, что ты потерял абсолютно все в тот день, когда в Центре Помпиду перед тобой проходили твои создания, и тебе нужно было с ними проститься. Я помню – ты взошел на подиум, как на эшафот. Чем больше тебя приветствовала публика, чем громче звучало «браво», тем сильнее ты страдал, тем глубже была твоя скорбь. Ты ведь жил только своим ремеслом. Раньше, когда ты выходил и срывал аплодисменты, как цветы, ты бывал счастлив, это было видно. Сейчас ты знал, что это в последний раз, и что больше никогда слава не коснется тебя своим крылом. Тебе предстояло жить в тени – тебе, который любил только солнце – и спрягать свою жизнь в прошедшем времени. Бедный раненый лев, твой знак зодиака – тот же что и у Шанель – тебя предал.
1 февраля 2009 г.
Холодное, серое воскресенье. Через двадцать дней наша коллекция будет выставлена в Гран Пале, множество людей придет на нее полюбоваться. А для меня эти предметы больше ничего не значат. Наш Бранкузи – это была скульптура, возле которой дожидались завтрака, коллаж Матисса – это работа, под которой ты садился выпить кофе. Ширма Франка отгораживала мою кровать, когда я там жил, и уж тебе ли не знать, на какие мысли это наводит. Так что, ты хорошо понимаешь, что это я и никто иной буду проходить мимо нашей коллекции с «рассеянным видом случайного прохожего», о котором говорит Гонкур. Все это без тебя не имеет никакого смысла. Я очень рад, что принял такое решение. В своем последнем письме я тебе написал, что ты не затеял бы распродажи. Как египтяне, ты бы захотел, чтобы тебя замуровали, окруженного своими сокровищами, а твой пес – который, по правде, совсем не похож на Анубиса – был бы найден мертвым рядом с тобой, и картины и зеркала затянула бы паутина. Скорее всего, вот такую бы смерть ты избрал, если б мог выбирать. Она соответствовала бы твоему горделивому одиночеству, твоему желанию унести все с собой. Тайна не была бы нарушена. Но мой выбор – разорвать завесу этой тайны. Наша жизнь будет выставлена напоказ – и вообще пойдет с молотка. Мы, люди, которые не любили деньги и презирали тех, кто их любит, мы, которые позаимствовали у Ноайлей их девиз «Лучше честь, чем почет» - мы кончили богачами, увешенными знаками почета. Но ты же знаешь правду, ты ее знаешь, мы часто с тобой об этом говорили – эти деньги, эти почести – мы их никогда не хотели. Это как произведения искусства, которые мы у себя скопили – они просто встретились нам на пути. Ты, художник, я, анархист – и вот, нас выдают за деловых людей. Особенно меня. Ах, если б они только знали!