Пьер Берже. Письма к Иву. Продолжение. 35-36

[navis-vetus]

35. 13 апреля 2009 г.
Сегодня утром я думал о тебе и говорил себе, моя жизнь рядом с тобой вся целиком прошла в попытках тебя уберечь от всего. Если что-то могло тебя расстроить – я даже не говорю о самых тяжелых событиях – от тебя это скрывали. Это не было произнесено, однако в доме моды все до единого поступали точно так же. То же было в вашей семье. Мы были в Марракеше, когда умерла твоя бабушка, и твоя мать и сестры не захотели, чтобы я тебе об этом сказал. Ты узнал только вернувшись в Париж. Примеров в этом роде предостаточно. И последний – твоя смерть, глиобластома, о которой ты так и не узнал. Должен ли я был тебе сказать? Я решил тогда, что нет, конечно же. Дела твои были в порядке, завещание хранилось у нотариуса, не было никакого смысла тебе сообщать. Врачи были согласны со мной, потому что знали, что ты не перенес бы такого известия. Для этого у тебя не было ни необходимого мужества, ни физических сил. Ты ни разу не задал нам ни малейшего вопроса – ни мне, ни Филиппу. До самого конца ты был уверен, что страдаешь от последствий того, что несколько раз падал в Танжере. Нужно сказать, это были совсем не шутки – трижды ты падал на одной и той же каменной лестнице и каждый раз выходил из больницы с восемью новыми швами. И в больнице же ты и находился, когда я в тот раз пришел к тебе. Так что нетрудно было сказать, что все проблемы из-за этих падений. Так сказали тебе медики, так сказал тебе я, так ты и думал. Ты так и думал, я уверен, потому что ты от меня не скрывал своих страхов и тревог. Как раз наоборот. И ты просто умер однажды в воскресенье ближе к вечеру. Да, я защищал тебя от тебя самого. Может быть, излишне? Некоторые так и полагают, в том числе кое-кто из друзей. Но знают ли они, и что именно они знают? Они знают очень мало, на самом деле. Знают ли они, что в Нью-Йорке ты попытался броситься из окна в отеле «Пьер» , я удержал тебя и у меня чуть не разжались руки, а ты был уже совсем снаружи? И потом снова, в Антверпене? Они знают, что однажды ты кинулся под колеса полицейской машины, которая чудом отвернула, флики выскочили, от души осыпали тебя ругательствами, а мне посоветовали отправить тебя лечиться? И сколько было еще других случаев! Эта роль, ты это знаешь, подошла мне идеально, как перчатка. Твоя тебе тоже очень шла. Ты решил быть любовником смерти.
Я подумал, что надо заказать мессу к годовщине твоей смерти. Я спрашивал себя, что делать, и вспомнил, что в прошлом году столько людей не смогли войти в церковь из-за службы безопасности президента Республики, что теперь это стало бы такой возможностью их вознаградить.
Сегодня утром, в одной церкви на севильской равнине я поставил за тебя свечу. Я сказал «за тебя» - это просто такое выражение, я имел в виду «вместо тебя», ты же знаешь, я абсолютный агностик. Добавлю, что действия папы меня легко превратили бы еще и в антиклерикала, но ты ставил свечи за свою бабушку, за успех своих коллекций, за Мужика, за себя, может быть, и за меня тоже, так что мне ничего не стоило это сделать. Я и раньше так делал, просто не говорил тебе.
36. 14 апреля 2009 г
Красивые места по дороге от Севильи до Толедо. Толедо - город арабский, еврейский, католический. Католики, как они говорят, все сохранили – на самом деле они все разрушили и в некотором смысле подвергли унижению арабов, устроив церкви и соборы на месте мечетей.
Сурбаран возвышается над всей испанской живописью. Удивительна дистанция, на которой он остается от своего сюжета. У других художников с их сюжетом возникает эмпатия, у него – никакой. Его кисть одна прикасается к холсту. Ни сердце, ни дух как будто вовсе не участвуют. И однако! Такая феноменальная аристократическая сдержанность. Я не знаю больше ни одного художника, о котором мог бы это сказать. Ты любил живопись – о, и как сильно! – но, на мой взгляд, слишком большое значение придавал сюжетам. На одном аукционе в Цюрихе ты не захотел покупать «Моряка» Матисса – он тебе не понравился, я так и не понял, почему. Зря я тебя послушал. Я жалел об этом полотне, и до сих пор жалею. А теперь я слишком стар, чтобы начинать новую коллекцию. Жаль, потому что я точно знаю, что если бы время мое не было бы уже отмерено, я я бы снова это сделал. Ты спросишь, откуда у меня такая уверенность - не знаю, но она у меня есть. Я также не знаю откуда вообще у меня вкус к этому, потому что ничего его не предвещало. В моей семье не интересовались искусством ни в каком виде, ничего в нем не понимали, мы жили в окружении безобразной мебели, картин и предметов. В детстве я находил убежище в мире книг, а попадая в музеи, ничего особенного не чувствовал. Что потом случилось? Может быть, решающим было мое знакомство с Бюффе. Я не могу сказать точно. В любом случае, в один прекрасный день – так, как людям случается уверовать, так, как вдруг понимаешь, что говоришь на иностранном языке - я осознал, что понимаю искусство. Как раз тогда я встретился с тобой. Я всегда думал, что это не случайное совпадение. Ты меня слушал, ты доверял мне безоговорочно, как и во всем, ты позволил мне заострить мой взгляд, отточить вкус, а самое главное - найти себя самого, потому что именно здесь я себя нашел. В прикладном искусстве и особенно в живописи. Это так странно – ведь пусть я и не писатель, но все-таки написал несколько книг, пусть не музыкант, но играл на скрипке, могу читать партитуру. В отличие от этого, ни живописи, ни рисунку я никогда не учился. И однако именно изобразительное искусство сильнее всего трогает мою душу, именно оно мне необходимо, именно его я лучше всего понимаю, оно доставляет мне наибольшее блаженство. Я часто жалел, что не прослушал курса истории искусств. Изменилось ли бы от этого что-нибудь? Я не стал бы любить живопись больше или меньше… Мне отвратительно в культуре дидактическое и все что на него похоже. Чтобы по-настоящему любить, нужно все забыть, и именно так со мной всегда и было.