1.
Как было молодо и прекрасно парижское утро, когда мы с тобой познакомились! Ты вел свой первый бой. В тот самый день ты впервые повстречал свою славу, и с тех пор вы никогда с ней не расставались. Как бы я мог вообразить тогда, что через пятьдесят лет мы с тобой окажемся вот так лицом к лицу, и что я заговорю с тобой, чтобы попрощаться? И вот –это последний раз, когда я обращаюсь к тебе, последний раз, когда я могу это сделать. Скоро твой прах будет отправлен туда, где тебя ждет усыпальница, в сады Марракеша.
Я обращаюсь к тебе, к тебе, который меня не слышит, не отвечает. Меня слышат все остальные, кто сейчас здесь, и только ты один этого не можешь.
Как мне не вспоминать? Я вспоминаю ту первую встречу, и другие, которые были после. Я вспоминаю день, когда мы решили – люди в самом деле решают в подобных случаях? – что наши дороги соединятся, сделаются одной дорогой. Я вспоминаю, как я сообщил тебе, на твоей койке в госпитале в Валь-де –Грас, что ты больше не возглавляешь дом высокой моды, где ты до того работал, и я вспоминаю твой ответ. «Тогда, - сказал ты мне, - мы откроем дом моды вместе, и ты будешь им управлять». Я вспоминаю, как искали деньги, как повсюду возникали препятствия, подводные камни, но я для тебя рисковал бы и еще больше. Я вспоминаю первую коллекцию, которую ты выпустил под своим именем, на улице Спонтини, и твои слезы в конце, свидетельство многих месяцев, проведенных в сомнениях, в поисках, в тоске и тревоге. И опять слава пришла и коснулась тебя крылом. Потом годы сменяли друг друга, и с ними – твои коллекции. Как быстро они прошли, эти годы, и насколько твои коллекции определяли внешний вид своего времени!
читать дальше
Среди всех кутюрье, один ты тогда держал открытой книгу своей жизни, чтобы начать ее с главы 1, написать ее и завершить словом «Конец». Тогда ты понял, что эпоха, уже заявляющая о себе, не захочет ни строгости, не взыскательности, и, когда закончился последний показ в Центре Помпиду, показ, который мир моды будет помнить, ты навсегда оставил ремесло, которому столько служил и которое так любил.
После этого расставания ты никогда не утешился. Ты любил свое творчество со всей страстью, но, как иногда происходит с некоторыми парами, избежать развода было нельзя. Только расставание не мешает продолжать любить и продолжать страдать. Я хочу сказать тебе, как самый близкий твой свидетель, что, среди прочего, качествами, которые меня восхищали в тебе больше всего, были именно твоя честность, строгость и взыскательность. Ты мог временами входить в моду, но ты не об этом думал, ты был верен стилю, своему собственному. И ты был совершенно прав, потому что это тот самый стиль, который видишь повсюду. Может быть, не на модных подиумах – но на улицах всего мира. Твое свойство быть верным сообщником женщин - ты это громко и открыто признавал и этим особенно гордился – тебе никогда не изменило. Наряду с Шанель – если сегодня должно прозвучать одно имя, и только одно, то это будет имя Шанель – вместе с ней, которая назначила тебя своим преемником, ты можешь быть признан самым значительным кутюрье ХХ века. Шанель – для его первой половины, ты – для второй.
Я хотел, чтобы на мраморной доске, которая тебя ожидает, под твоим именем выгравировали слова «французский кутюрье». Кутюрье – ты был им, и в какой же степени! Ты создал труд, эхо которого будет звучать еще долго. Французский – ты не мог бы быть никаким другим. Французский, как стихи Ронсара, как партеры Ленотра, как страница нот Равеля, полотно Матисса.
Паскаль, который не любил Монтеня, упрекал его за то, что тот предпочитает свои труды всем прочим. Но прав был именно Монтень. Только твой труд позволял тебе жить, переносить тоску и тревогу, которые были с тобой с самых юных лет. Художник так создан, что ему негде искать спасения и оснований для надежды, кроме как в творчества.
Как, говоря о тебе, не процитировать Пруста? Ты действительно принадлежал «к той великой семье нервных людей, которые суть соль земли. Все хорошее, что нам известно, дано нам ими. Это они, и никто другой, основали религии и создали шедевры. Мир никогда не узнает, чем он им обязан, и особенно – сколько они выстрадали, чтобы ему это дать».
Вот что, Ив, я хотел тебе сказать. Мне нужно с тобой расстаться, и я не знаю, как это сделать. Потому что я не расстанусь с тобой никогда – разве мы с тобой расстались? – пусть я знаю, что больше нам не придется смотреть, как садится солнце за садами Агдаля, что мы не поделимся чувствами от картины или скульптуры. Да, я все это знаю, но еще я знаю, что никогда не забуду, чем я обязан тебе, и что однажды я приду, чтобы быть вместе с тобой, под пальмами Марокко. Чтобы попрощаться с тобой, Ив, я хочу высказать тебе, как я восхищен тобой, как глубоко я тебя уважаю, и как я люблю тебя.
2. 25 декабря 2008г.
Я только что перечитал ту речь, которую сказал в церкви св Роха в день, когда тебя отпевали. По сути, это письмо, которое адресовано тебе. Открытое, но все равно письмо. И сегодня ты так же не слышишь меня, как вчера. Что же, почему мне так хочется писать тебе, продолжать этот диалог, который я начал шесть месяцев назад? Я не знаю, что ответить. В любом случае, я собираюсь это делать.
Первое Рождество без тебя. Нас не особенно интересовал этот праздник, правда? Опять же, мы всегда в это время оставались в Париже, из-за новой коллекции высокой моды. Я сейчас в Марракеше, в доме, который был нашим с тобой и который теперь только мой. Где мне все напоминает нашу жизнь, пересказывает нашу историю. Ты знаешь, это не шутка, пятьдесят лет, выстроенные в линию один за другим, и воспоминания мои путаются. Что мы делали в 1958 году? Это же было наше первое Рождество, а я ничего не помню. Мы жили на площади Дофин. Незадолго до того мы слушали Каллас в Опере, в том знаменитом гала-концерте, который прочно зацепился в памяти. Но Рождества, самого этого Рождества я не помню.
Я ходил посидеть – я хожу туда каждый день – у памятника, который заказал для тебя. Там было множество туристов, посетителей. Некоторые фотографировали. Они мне не мешали. Я был рад, что они видят твое имя и думают о тебе. Это ведь то, чего я хотел.
Я прекрасно знаю, что ты не прочтешь этого письма, как и следующих, но какая разница, я пишу тебе – даже если это сам себе я в действительности пишу. Конечно, эти письма адресованы тебе. Это способ продолжать наш диалог. Это мой способ продолжать говорить с тобой. С тобой, который меня не слышит и мне не ответит.
3. 26 декабря 2008 г
Я послушал свой любимый квартет Бетховена, оп.132, который с точностью скальпеля сыграл квартет «Пражак». Ты знаешь, это чудесно – носить с собой в коробочке размером с пачку сигарет всю музыку мира. Или хотя бы большую ее часть. Стоит твоя самая любимая погода – все время ясное солнце, вечером и ночью зябко. Сегодня вечером я решил переделать твою комнату и жить в ней. Позавчера, после рождественского ужина, мне очень грустно было уходить из этого дома и идти в апартаменты, которые я себе обустроил в саду Мажореля. А теперь еще грустнее. Так что я собираюсь туда вернуться и попробую там жить. Я попрошу Билла сделать новую планировку. Он сейчас не в лучшей форме, далеко не в лучшей, но он будет рад снова работать. Возвращаясь к айподу – я часто слушаю квартет Брамса, который играли на заупокойной мессе по тебе в церкви Св. Роха.
Я читаю – перечитываю – Флобера. Первый том его писем. Захватывает, хотя я предпочитаю последний год, год его смерти, год,когда умерло столько его друзей, умерла Жорж Санд. Но что за чудо был этот человек, который таскал свой панцирь гения от Круассета до Каира…
4. 27 декабря 2008 г.
Флобер: «Нил плоский, как река стали». Я много раз перечитывал эту фразу. «Нью-Йорк – город, поставленный стоймя», - сказал Селин. Это исчерпывающие слова. Прости меня, больше писать не могу.
5. 30 декабря 2008 г.
Я в самолете, который несет нас обратно в Париж. Пройти над Танжером. Вот здесь должно быть видно наш дом. Угадывать наконец, который именно. Этот маршрут, Ив, сколько раз мы его повторили за эти больше чем сорок лет. В этот раз в Марракеше было хорошо и тяжело. Хорошо, потому что я люблю то, что там находится. Тяжело, потому что ты там присутствуешь повсюду и постоянно. Я к этому привыкну. Я помню, что ты разлюбил ездить в Марракеш. Но чего ты не разлюбил? Ты отказался и от Довилля. Ты от всего отказался, все отверг. Все стало предлогом для брюзжания, для плохого настроения. Твои близкие, люди, которые были рядом – те единственные, которых ты еще выносил – они не этого для тебя хотели. Хотел ли я когда-нибудь для тебя подобного? Я не буду скрывать, это было временами мучительно. Но, в конце концов, я же давным-давно все принял, на все согласился, потому что ты не мог выносить ничего, малейшее препятствие заставляло тебя споткнуться, повергало в ярость. Ты прожил последние двадцать пять лет твоей жизни – это были долгие двадцать пять лет – замкнувшись как в черепашьем панцире, на расстоянии от реальности, укрывшись от мира. Правда состояла в том, что ты так никогда и не оправился от тех черных лет, и те, которые видели тебя изо дня в день, знали, что ты не ошибался, определяя себя как «живой труп». Эта последняя часть твоей жизни была ужасна, переполнена кошмарами, выдуманными более или менее, отчаянием, истерическими выплесками - потому что да, ты был истериком до глубины души.
6. 31 декабря 2008 г.
Этот год вот-вот закончится. Он останется годом твоей смерти. Я знал, что твоя смерть неизбежна еще за год до того, как мне об этом сказали. Твоя смерть, которая, как выразились медики, была безмятежной. Совершенной. Неужели существуют совершенные смерти? Твоя наступила в 23часа 10 минут в воскресенье 1 июня. Ты был у себя в комнате, на своей кровати, как ты, несомненно, и хотел бы. Я так и не сказал тебе, что с тобой. Зачем? Ты не подвергся никакой терапии, никаким пыткам, которые часто сопровождают жизнь ракового больного. На самом деле, ты просто перестал дышать, и твои глаза очень широко раскрылись. Я их закрыл. Все было кончено. Я не заплакал. Слезы у меня полились позже, много позже. Мы с Филиппом решили предупредить прессу, и телефон зазвонил. Я сказал о тебе. Я сказал то, что надо было сказать, как будто ответил урок. Мужика (так звали бульдога) в твоей комнате не было. Уже несколько дней он ее избегал. Приехала Катрин Денев, она легла рядом с тобой и обняла тебя. Я был очень тронут.
Потом твой прах был развеян в розарии на вилле Оазис, в нашем доме в Марракеше, потом в саду Мажореля поставили этот памятник, который придумал Мэдисон. Ты знаешь, ты мог бы гордиться, я тебе об этом уже писал, если бы мог вообразить, какое множество посетителей задерживается, молча отдает тебе дань памяти, думает о тебе. Я сделал так, что ты избежал холодной анонимности кладбищ и взгляда любопытствующего посетителя, который, на Монпарнасе, искал бы тебя между Сартром и Дюра.
7. 3 января 2008 г.
Я не писал несколько дней. Слишком много дел. Я боялся конца этого года, этого «бдения» , как говорят, в канун нового года. Сидя за тем же столом, что и год назад, я не мог ничего , кроме как думать о тебе. С грустью, но и с радостью, потому что я знаю лучше, чем кто бы то ни было, от скольких душевных мук тебя освободила смерть. Столько воспоминаний мешались одно с другим, самые лучшие и самые худшие. Это здесь мы были счастливы, здесь мы были несчастны, именно здесь, под действием спиртного и кокаина, ты чуть не убил меня той греческой мраморной головой, я едва уклонился. Именно здесь начались ужасные годы.
-
-
17.08.2015 в 14:28-
-
17.08.2015 в 16:58-
-
25.12.2016 в 23:51-
-
15.03.2017 в 17:40-
-
06.06.2017 в 18:05-
-
12.07.2017 в 15:31