10 апреля 2009 г
Мадрид. Мы с Мэдисоном остановились в этом городе, который я люблю, прежде чем двинуться на Марракеш. Завтра у нас Севилья, потом Кордова и Гранада. Дальше ночь в Гибралтаре – и Марокко. Вчера – долгий поход в Прадо. Ты меня знаешь, я там все уже видел, все пересмотрел – но магия каждый раз действует заново. Говорят – верить ли этому – что «Колосс» и то, что называют «черные картины», сделаны не Гойей. Эксперты, которые приходили исследовать нашего Гойю, мне об этом рассказали. Так или иначе, я считаю, это просто убийственно – почти через двести лет после смерти Гойи ставится под сомнение целая часть его наследия. Как ты помнишь, такая же история вышла с Рембрандтом, и его наследие сильно перетряхнули, к несчастью для иных музеев и коллекционеров.
Перед тем, как выехать, я побывал в Лувре, проведал нашего розового ребенка, как мы его называли, чтобы отличать от голубого, из МЕТ (КВ: Музей Метрополитен в Нью-Йорке). В Прадо меня поразило, как хороши работы Риберы, у нас его плохо знают. Это исторический живописец с таким точным глазом. В этом смысле Гойя тоже неплох, но если бы я принадлежал к испанской королевской семье, вряд ли бы я был рад обнаружить себя на картине с физиономией дегенерата. Мы побывали в трех небольших фондах, каждый со своими плюсами и минусами. Где-то есть какой-нибудь Гойя, где-то – лиможская эмаль, которая могла бы быть нашей...
читать дальшеБольше всего мне понравился садик, который принадлежал одному художнику конца XIX – начала ХХ века, забыл, как его зовут. Мне показалось, он напоминает садик в Танжере. Скамьи, узорная плитка, потайные источники, скрытые беседки.
12 апреля 2009 г
Мы в Севилье. Я сюда приезжал, когда был президентом Оперы и когда обрушилась декорация. Один человек был убит, многие ранены. (От КВ: Это случилось в июле 1992 года. Оперу он возглавлял с 1988 по 1994. Было много историй, вокруг них много страстей, естественно.) Я не забуду этих людей – музыкантов, хористов, техников – потрясенных, не в силах поверить в то, что произошло, страдающих. Из той поездки я вернулся в ужасе, уничтоженный. Сейчас в Севилье солнце. Это Юг, улицы полны веселых, свободных людей. Идет пасхальная неделя, которая почти не сказывается, на мой взгляд. В ресторанах подают молочного поросенка. Знаешь, арабское влияние здесь совершенно явное. Видишь, Кику, это всё моменты, которые трудно принять, трудно переносить – вот так быть здесь и не мочь ничего разделить с тобой. Я временами жалею, говорю себе, что должен бы был тебя подталкивать, заставлять ездить со мной, не спрашивать твоего мнения. Как-то раз тебе в моем присутствии задали вопрос, почему ты больше не ездишь в Зальцбург – и ты ответил: «Потому что Пьер меня туда не возит». Непросто мне было такое проглотить! Я все время думал об этой твоей фразе, зачем бы ты ее не произнес, просто ли чтобы сказать гадость или ты правда не понимал, и я решил отнести ее на счет твоей утонченной аморальности. А если бы я это сделал? Если бы я потребовал, чтобы ты ехал со мной, в Зальцбург или куда угодно, как бы ты реагировал? Ответ, к несчастью, один - что ты сказал бы «нет».
Сегодня рано утром я думал о тебе. Город уже проснулся, мне было слышно лошадей, которые возят зеленые коляски по желтым улицам. Я на самом деле думал о нас, о нашей первой поездке в Грецию. Мы были молоды. Ты захотел – одна из причуд, которые сопровождали тебя до конца - высветлить волосы. Мы купили нужный состав, и все было прекрасно до того момента, как ты нырнул в море – волосы позеленели. Смятение, ужас. Нам предстоял обед во французском посольстве – ситуацию надо было исправлять. Новое средство, новое мытье головы. На сей раз ты получился темным шатеном, но мы решили остановить эксперимент. Поездки часто проходили сложно. На Сицилию (это было не так уж давно) ты приехал, чтобы получить премию «Золотая роза», которую
тебе передал Чильида, а уехал со сломанным плечом, которое так и не срослось. ( от КВ: это было в 2001 году. Эта самая премия присуждается «персоне года в сфере культуры» и вручает ее обычно предыдущий лауреат. Чильида – это тот басконский скульптор, который сделал «причеши-ветер»! – вручал Сен-Лорану. А тот в 2002 году – Дэвиду Хокни). Позже, на ступенях собственного подъезда ты сломал и второе плечо и до конца дней остался инвалидом. Я в любом случае должен признать, что твое мужество меня потрясло. С наложенной шиной, ты произнес в Палермо замечательную речь о Чильиде – чтобы потом сесть в самолет, который я вызвал, и срочно отправиться в Американский Госпиталь. Ах. как хорошо мне был знаком этот Американский Госпиталь! Ты там проводил месяцы и месяцы, раз за разом. В конце концов он превратился в род убежища, за которое ты цеплялся всю жизнь. Именно там обнаружили твой рак. Именно там я узнал, что надежды нет.
Как я тебе говорил, арабское влияние очевидно – именно этим мне дорога Севилья. Арабское искусство и культура, невероятная сила этой цивилизации, которая пронизывает века. Все это великолепно видно в Марокко, но, в некотором смысле, там – копия того, что арабы создали в Испании. В твоем присутствии я чаще всего старался о подобных вещах не рассуждать, потому что это, возможно, тебя бы расстроило. Я понимал, что, несмотря на всю трезвость своих взглядов, ты не был готов судить своих родственников. Ты знал, что они малокультурны и далеки от всего, что тебя вдохновляло, но предпочитал об этом не говорить. Колониализм – это дерьмо, и я это давным-давно понимаю. Понимаю с тех пор, как прочел книгу Андре Виолли «Индокитай SOS». Алжирская война должна была покончить с этим гнусным победительством, в котором твои так отличились. Я не подписал «манифест ста двадцати одного , несмотря на настояния Жан-Поля Фора, чтобы сохранит право посещать тебя каждый день в Валь-де-Грас. И я об этом жалел всю жизнь. » (От КВ: Манифест, подписанный 121 французским деятелем культуры, против войны в Алжире и за право алжирцев на независимость. А в Валь-де-Грас был военный госпиталь, где, в психиатрии, оказался Сен-Лоран вскоре после того как был отправлен в армию. Отправлен руководством фирмы Диор, где тогда работал (самого Диора в живых уже не было), администрация в какой-то момент решила, что негоже молодого дизайнера прикрывать от призыва во время войны, снова и снова продлевая ему освобождение как ценному сотруднику. Пьер Берже добыл разрешение ходить в этот самый военный госпиталь и боялся это разрешение потерять.) В общем, я хочу тебе сказать, что мои убеждения только укрепились в этой поездке в Испанию, и восхищение арабской культурой только возросло. Потом туда пришла кошмарная инквизиция и католицизм, которые накрыли Европу как крышка. И подумать только, что в Оране о медине говорили «черная деревня»!
Ты не сможешь даже представить себе, как красив Алькасар, это чередование лепнины «джебс», глазурованной плитки, эти потолки с такой изысканной росписью по дереву «зуак». Что до садов, о них все знают. Фонтаны, дворики, водогоны сменяют друг друга. Все это истинное очарование и одновременно воплощение абсолютной точного расчета. Скажу еще раз, я хотел бы, чтобы ты был здесь. Но это я обращаюсь к Иву из моей молодости, всему открытому, легкому на подъем, интеллигентному, блестящему уму, готовому полюбить все, всегда доступному, умеющему восхищаться. Не к тому, в которого ты превратился, когда алкоголь и наркотики распылили твои способности, прежде чем просто разорвать тебя. Не к тому, из последних лет, когда ты скрывался внутри некоего персонажа, брюзги, закрытого, мрачного, не знающего ни радости, ни желаний. Этого персонажа, который так мало был на тебя похож, который служил тебе как доспех, чтобы защититься от жизни и от других людей – я его не любил. Но я любил тебя, так что принял и его, и, опять же, помогал тебе его играть. Я так никогда и не смог пойти тебе поперек. Я усвоил привычку делиться своими чувствами с другими, а тебя держать на расстоянии от всей этой жизни, которая тебя больше не интересовала. Поверь, мне мучительно это писать. Я всегда думал, что ты много страдал. Ты так говорил, и я в это верил. Этот мрак постоянной тоски, который окутывал твое лицо все последние годы, невыносимо было видеть, однако с этим надо было жить и делать вид, что не замечаешь. Этот мрак присутствовал во всем, всегда, и ничто не могло его рассеять. Эта меланхолия, черная желчь, которая тебя точила, добиралась до всех, кто был с тобой рядом, но другие тебя интересовали так отдаленно, что ты их просто не замечал. Каждый прилагал усилия, чтобы если не развлечь тебя, то хотя бы заставить самую малость участвовать в жизни. В глупой повседневной жизни. Но даже так – ты не мог. Ты нашел убежище в булимии и невероятном гурманстве. Ты, который прежде – и с полным правом – гордился своим телом, ты дошел до того, что так его ненавидел, что начал уродовать. «Я превратился в монстра», - говорил ты, и это была правда. Мазохизм, с которым ты так увлеченно играл, взял реванш. Это из-за него, я уверен, ты себя уничтожал в течение стольких лет. Сначала при помощи алкоголя, наркотиков, потом – объедаясь. Это обжорство, я всегда знал, в немалой степени было направлено против меня. Такой способ сказать мне: «ты отобрал у меня наркотики и алкоголь – но я отомщу». Чего ты не понимал – так это то, что первым, по кому это ударит, будешь ты. Ты был инфантилен, и стратегии твои были детские. Я любил тебя и за это…