57. 14 августа 2009 года.
«Если бы мне нужно было прожить жизнь заново, я прожил бы ее точно так же: я не жалею о прошлом и не боюсь будущего». Монтень, «Опыты», 3, 2. Что я могу добавить? Ничего. Я пишу тебе эти письма и повторяю себе именно эти слова. И никогда я не думал иначе. Все мои упреки к тебе в этих письмах – это не жалобы, а сожаления. Твои идиосинкразии не позволили тебе быть счастливым. Но мог ли ты жить иначе? Ты сконструировал систему, где каждый играл свою роль, твоя была – роль мученика, и ты ее держался до самого конца. Но все равно, за спиной этого персонажа, которого ты играл, жил другой – другой, которого знал я, и который многих сильно бы удивил. Те люди, которые были рядом с тобой в последние годы, знали тебя как ворчуна, как брюзгу, который жаловался на все на свете – хотел бы я , чтобы эти люди узнали, что ты не всегда был таким. Ты таким стал - после того как алкоголь и наркотики разрушили тебя, после курсов дезинтоксикации, с которой ты по-настоящему так и не вернулся.
читать дальшеС того времени – последняя была в 1990 году – ты принял свою болезнь, как принимают религию, медицинские сестры и врачи сменяли друг друга, а с ними – всевозможные медикаменты и токсикомания. Одно зло заменили другим. Ты рано начал этот вальс с медикаментами. В Нью-Йорке, с Доктором «Фил-Гуд», как называли Реберта Фреймана, ты открыл для себя внутривенные дозы амфетаминов, которым предстояло надолго сделаться ежедневными. После курса лечения в Гарше ты расстался с алкоголем и наркотиками, но все равно не обрел покоя. На твоих творческих способностях это сказывалось, но ты достаточно овладел искусством удаляться в свою цитадель, уходить в аскезу и возноситься над всем суетным. Ты сделался самым знаменитым из всех кутюрье, и самым уважаемым. Так ты пожинал плоды верности своим принципам, которую в себе развил. Но прошли годы, и они подвели тебя к тому, что ты оставил свое ремесло, замкнулся в одиночестве, стал жить взаперти, взяв в спутники жизни несчастье.
Ты был оперным персонажем, из тех что живут между кинжалом и ядом. Ты презирал буржуазию, ты спасался только своей работой. Нераскаянный гомосексуалист, ты любил женщин, ты говорил об этом на каждом перекрестке. Ты не добивался, чтобы они тебе служили, как делают многие другие – ты сам служил им. Ты превратил эту ничтожную материю - моду – в общественное явление. Какая жалость, что все это не сделало тебя счастливым! Ты жил среди призраков, которых приручал. Одиночество, которое внушало тебе такой страх, было твоим самым верным спутником.
Почему я все это тебе пишу? Потому что это мое последнее письмо. Знаешь, Ив, я мог бы еще очень долго продолжать, только какой в этом смысл? Я думал, что эти письма к тебе уменьшат мою боль, но они ее только извратили. По сути, эти письма изначально были нужны, чтобы подвести итог, итог нашей жизни. Сказать всем тем, которые их прочтут, кем ты был, кем мы оба были. Вытащить на свет мои воспоминания, сказать тебе, насколько же, в конце концов, я был счастлив с тобой и благодаря тебе, показать – надеюсь, я это сделал – твой талант, твой вкус, твой блестящий ум, твою душевную тонкость, твою нежность, твою силу, твою отвагу, твою наивность, твою красоту, твою проницательность, твою цельность, твою честность, твою бескомпромиссность, твою высочайшую требовательность. «Крылья гиганта», которые мешали тебе ходить по земле.
Я постарался пойти за Стендалем в том, что он говорит в эссе «О любви» : «Я приложил все усилия, чтобы остаться хладнокровным. Я хотел принудить к молчанию свое сердце, которое слишком о многом хотело сказать. Я все еще трепещу при мысли, что занес на бумагу только один вздох, полагая, что записал всю правду». Как Элюар о Нуш – на всем что я вижу, на всем что меня окружает, я пишу твое имя.
Это мое последнее письмо, но это не письмо о разрыве. Однажды, когда-нибудь, я может быть снова напишу тебе, кто знает? Мы с тобой не расстанемся, и что бы со мной не случилось, я не перестану любить тебя и думать о тебе. Пятьдесят лет подряд ты переносил меня в пространство удивительного приключения, внутрь сна, где перемешивались самые безумные образы, где реальной жизни почти не было места. Теперь я проснулся. Твоя смерть стала сигналом об окончании игры. Пока ты был жив, сеансы твоей магии меня ослепляли, ты извлекал из своей шляпы одежды, такие, что прерывалось дыхание, индийские и китайские шелка, оттоманские бархаты, вышивки Шехерезады. Перед моим изумленным взором ты дирижировал этими чудесными призраками, как балетом. Но все равно, припомни, что говорит Фирс в «Вишневом саде»: «Жизнь-то прошла, словно и не жил». Сейчас спектакль окончен, огни погасли, купол цирка разобран, и я один, со своими воспоминаниями в качестве единственного багажа. Настала ночь, где-то вдали играет музыка, а у меня нет сил туда пойти.
Пьер
P.S.
Я подумал что тебе будет приятно прочитать, какую речь я сказал в церкви Св. Роха на первую годовщину твоей cмерти. Я тебе ее посылаю.
«Если не видишь меня сразу –
Сохраняй мужество.
Если тут я ускользнул от тебя –
Ищи в других местах.
Я где-нибудь есть
И только тебя и жду.
Эти стихи Уолта Уитмена, которые в прошлом году по моей просьбе прочла Катрин Денев, но выходят у меня из головы. Я повиновался поэту, искал под ногами (КВ: У Уитмена в той поэме герой обещает стать своей любимой травой, и говорит что искать его надо будет у себя под ногами), сохранял мужество, ходил искать в других местах, но все-таки не нашел того, кого искал, так что правда и в том, что каждый – это другой. Если бы я нашел его – узнал ли бы я его?
Тот, которого я знал – тот, кого знали вы – мы говорим об одном и том же человеке?
И, однако, он существовал, и, в определенном смысле, он существует по-прежнему, только он не принадлежит никому, ни мне, ни другим. И, однако, у каждого есть право его себе присвоить, и каждый будет в этом прав. Когда я думаю об Иве, когда вы о нем думаете, это, конечно, относится к одному и тому же человеку, к одной и той же личности, просто у каждого из нас и с ним, и с воспоминаниями о нем, собственные неповторимые отношения. Я уверен, что жизнь Ива сейчас продолжается. Он был художником, а время художника – не такое, как у других людей. Они рождаются заново в своих трудах, которые остаются рядом с нами.
Жизнь Ива продолжается. А я – я верю в силы человеческого духа. Достаточно ли этого, чтобы отступила скорбь, чтобы боль стала тише? Конечно, нет. Вам известно, что бывают дни, когда тьма сгущается раньше обычного. Но все же – сказать себе, что человек, переступивший конечную точку своего пути, оставил по себе след, пусть легкий – сказать себе это иногда приносит утешение. «Если тут я ускользнул от тебя – ищи в других местах». Ив всегда ускользал, а другие места бесчисленны. Так что искать нужно внутри себя – именно в глубине каждого из нас он и пребывает. Он скрывается там. Стоит отыскать его – и он больше не ускользнет. Он уже не сможет от нас скрыться. Целый год я только и знал, что искал его, перекапывал свои воспоминания, собирал из осколков свою память. Все это время я бежал за ним, гнался, задыхаясь, и упреки мешались с угрызениями, уверенность с сомнениями. Не будем себя обманывать: искать другого – это искать самого себя. Это искать мира с самим собой. Смерть больше задает вопросов, нежели приносит ответов. И это такие вопросы, на которые нужно отвечать, день за днем, час за часом. Ответил ли я на эти вопросы так, как надо? Не уверен. Но я знаю, что избавился от сомнений, от неясностей. После времени бурь пришло время спокойствия. Когда я думаю об Иве – я вспоминаю того юношу, близорукого и стеснительного, с которым познакомился, когда он выпустил свою первую коллекцию у Диора. Того, кому предстояло взять меня за руку и увести за собой. Я думаю о том быстро пролетевшем времени, когда он еще не знал, что слава уже пришла к нему, что больше она его не отпустит, и что она принесла ему тот «блистательный траур по собственному счастью», о котором говорит мадам де Сталь. Ему был двадцать один год. Не был ли он немного молод, чтобы надеть этот траур по собственному счастью? Так или иначе, он это сделал, и до конца дней его жизнь была принесена в жертву его работе. И не важно, что эта работа была такой эфемерной. Он ее выполнил. Пруст в своей комнате, Флобер в Круассе делали то же самое – пусть их работа оказалась бессмертной. Но только действие имеет значение. Как мертвые звезды, что все еще светят, нас освещает Ив Сен-Лоран. Аукцион, который я придумал, показал его художественный вкус, безупречность его выбора. Выставки его работ, которые открываются понемногу по всему свету - а скоро и в Париже – доказывают, что, пусть и эфемерный, этот труд имеет вес, что он выходит за пределы обычной работы кутюрье, что он был осуществлен настоящим художником, который перевернул свое время, проникнув на территорию общественного и трансформировав самих женщин. Конечно, его произведения не высечены из мрамора, но они изменили жизнь женщин, увеличили их силу, внушили им уверенность и помогли признать самих себя. Это и есть исполнить договор, заключенный с жизнью.
Каждый из собравшихся сегодня, чтобы вспомнить Ива, может думать о нем так, как сам его понимает. Каждый прав. Мой Ив – это тот, рядом с которым я прожил пятьдесят лет, которому я закрыл глаза год назад. Тот, который почтил меня своим доверием, которому я помог исполнить свое предназначение. Тот, которому я говорил, что нет ничего невозможного, что нужно верить в чудеса, что не надо слушать людей, которые прежде всего видят подводные камни. Мы знать не желали подводных камней, и именно поэтому мы смогли воплотить самые безумные мечты. Как раз потому что мы сами были безумны.
Что же, а теперь, теперь, когда эта скачка с препятствиями окончена – что остается мне? Воспоминания? Да, конечно. Но я остерегаюсь ностальгии и уже слишком стар для новых проектов. Я перечитываю Виктора Гюго и размышляю над этими строчками из «Спящего Вооза»
Я старец, я один, и тьма вокруг меня
И я, о Боже! я тянусь душой своей к гробнице,
Как мордой тянется к воде усталый вол.
-
-
18.05.2016 в 20:21-
-
06.06.2016 в 01:46-
-
07.07.2016 в 10:06